Первый класс. Двор школы, облепленный детьми в школьной форме. Девочки в белых передниках и огромных праздничных бантах. Разноцветные, разномастные букеты. Учителя, оценивающе разглядывающие учеников – как те выросли, изменились за лето. Торжественным, радостным голосом что-то громко, на весь школьный двор говорящие взрослые.
И она.
Мать с улыбкой показывает на нее и торжественно объявляет:
— Это твоя первая учительница; будет вести ваш класс весь год.
Черные густые широкие брови училки, нависшие над глазами, пугают меня: они – ее главное оружие наказания за плохое поведение или невыученный урок.
Сжимаюсь: уже вижу – черные брови сдвигаются, сливаются в линию и, как жуткий зверь, поглощают и не выпускают. Я исчезаю. После уроков за мной зайдет мать, а меня нет. Позже я наверняка получу еще и за это.
Мать пытается заставить меня взять из ее рук дурацкие, огромные, тяжелые длинные гладиолусы, тыкающие стрелами стеблей в беспечное небо, и пойти отдать (подарить!) чудовищу с бровями.
Но я не сдаюсь. Смотрю в черные, жуткие глаза училки: они сверлят меня. Хочется одного: сбежать, спрятаться где-нибудь и не выходить, пока чудовище не исчезнет.
Замираю.
Слышу укоризненно-извиняющееся:
— Извините, она (кивок в мою сторону) у меня такая …
И понимаю: никуда негодная.
Чудовище с бровями понимающе оскаливается: ничего, я с ней справлюсь.
Наказание
Павлик, мальчик восьми лет от роду, сидел за столом, уставившись на открытую страницу тетради в линейку. Ему нужно было написать извинения за проступок, в котором не был виноват. Он пытался объяснить, но никто не хотел его слушать. Павлик утер слезу, скатившуюся по щеке.
Вот было бы здорово, если бы ручка сама написала это! А он бы взял мяч и побежал к ребятам на поле; они, небось, ждут – мяч был только у него. Вон лежит в углу, новенький, недавно подаренный ему на день рождения.
Он шмыгнул носом, вытер слезу и откинулся на спинку стула. Хорошо еще, что не твердый табурет – на стуле мягкая подушка, можно высидеть долго.
Павлик вздохнул и посмотрел в окно. И погода дразнит: солнце, чуть облаков, слабый ветерок покачивает ветки кустов; и до вечера еще уйма времени. А я тут.
Он снова вздохнул. Тетрадь и ручка, лежавшая перед чернильницей-непроливайкой, ждали. Как обидно! Петька назвал его безотцовщиной, вот и получил по носу. А нечего обзываться! У самого отец – пьянь беспробудная, нечем гордиться.
Мимо окна пролетела ворона. Хорошо ей: хочет – летает, не хочет – не летает.
Взгляд вернулся к тетради. А писать придется, не отвертеться. «Простите» тысячу раз.
Мать жалко – кто ее защитит? Павлик вздохнул, обмакнул ручку в чернила и занес над тетрадью.
С пера упала капля, за ней поскакали еще несколько, поменьше, выстроившись по росту на линеечке. Как живые.
Еще и это! Не везёт так не везет!
Он промокнул кляксы, вырвал страницу, скомкал и швырнул в стенку. Комок бумаги звонко ударился и упал на пол. Павлик занес ручку над новой страницей и увидел, как буквы одна за другой проступают так, словно это он их писал корявым, по мнению Лидии Афанасьевны, их училки, почерком. Павлик завороженно следил за появляющимися буквами. Слова быстро заполнили страницу. Он перевернул ее.
Наконец, движение букв остановилось. Павлик даже не подумал пересчитывать, есть ли тысяча извинений. Он так обрадовался, что быстро отложил ручку, закрыл тетрадь, схватил мяч, крикнул: «Я все сделал!» и, пока его не остановили, помчался в сторону поля.