И вот снова весна с ее ранними рассветами, оголенной землей, редкими проплешинами травы, пробуждением и новыми заботами.
Мышиная семья готовилась к появлению малышей. Они уже активно двигались в животе их мамы – Мыши, споря:
— Ну-ка подвинься, я буду первым! Нет, я!
С их отцом — Мышем — они стали парой не так давно. Это были их первенцы, поэтому оба молодых родителя волновались. К тому же Мыша очень хотела занять в иерархии племени высокое место (впрочем, кто об этом не мечтает!). Для этого было важно родить не просто здоровых малышей, а желательно мальчиков: от них во многом зависело выживание сообщества мышей.
Мышиное племя тоже готовилось к новым обитателям: для молодой семьи мыши чистили отдельную каморку и носились по коридору, чтобы заменить старую подстилку только что принесенными свежими растениями.
Наконец, все приготовления были завершены и Мыша устроилась в ней перед родами. Остальные мыши оживленно сновали по жилищу, расширяя пространство для нового поколения: рыли новые коридоры и каморки, таскали траву и веточки для топчанов.
Несколько дней спустя Мыша родила несколько мальчиков, чем отец семейства гордился неимоверно, и одну девочку. Сообщество поздравляло ее и шумно радовалось, передавая по мышиной цепочке:
— Мальчики, мальчики!
О рождении девочки мало кто упоминал — девочек для ведения хозяйства и так хватало. Поэтому Мыша, вспоминая о своем желании стать важной особой, даже корила себя: надо же – все-таки умудрилась родиться девчонка, такая досада! Ее это смущало и поэтому она периодически бросала на девочку недовольные взгляды: «Как ты меня подвела! Недавно соседка родила только мальчиков – вот это была настоящая удача! И как она угодила племени! Может, в следующий раз мне повезет больше и родятся только мальчики?» — пыталась успокоить себя Мыша. Она была так сильно расстроена рождением девочки, что, в конце концов, решила не замечать ее.
Чтобы как-то погасить досаду, по вечерам, когда малыши засыпали, прижавшись друг к другу, она оставляла их на попечение счастливого отца и шла в свою старую каморку. Там, в одиночестве, доставала собранные когда-то и свернутые в рулон блестящие фантики от конфет, развешивала их на стену и представляла себя знаменитой актрисой.
Фантики-афиши сверкали и отражали ее движения на воображаемой сцене. На их фоне она выступала перед воображаемой многочисленной публикой, неистово рукоплескавшей ей после каждого номера. Она раскланивалась и с удовлетворением слушала шум аплодисментов, крики «браво» и наполнялась ничем не заменимым ощущением успеха:
— Чудненько!
Насытившись этим зрелищем, Мыша снимала фантики, сворачивала в рулон и прятала за топчаном. Идя по коридору, она улыбалась, продолжая наслаждаться полученным удовольствием. Теперь можно было вернуться и к малышне.
Мышата росли быстро. Как все дети, они резвились, играли, носились по всему жилищу. Братья были шустрыми и все время затеивали игры: то бег наперегонки; то соревнования – кто дальше кинет, прыгнет, выше залезет по выбоинам в стенах; то потасовки. Разгоряченные, они восклицали:
— Я – сильнее! Зато я – первый! Нет, я – первый! А я – быстрее всех!
Девочке играть было не с кем, и она увязывалась за ними, пытаясь поначалу принять участие в их забавах. Но мальчикам это не нравилось и, когда она прибегала к финишу последней, они подтрунивали над ней:
— Куда тебе до нас! Ты же – девчонка!
Ей становилось обидно: «И что тут такого?», — и, пригорюнившись, садилась в сторонке. Она чувствовала себя лишней. В ней начала прорастать обида.
Но шум игр братьев врывался в ее печальные мысли, и девочка снова примыкала к ним, стараясь держаться тише и не привлекать к себе внимание, чтобы не досталось от Мыши за шалости братьев. Они были ее любимчиками; она часто хвалила их даже за мелочи, в отличие от сестры, которую ругала за то, что прощалось братьям. А они посмеивались над девочкой: иногда ей попадало ни за что – просто потому, что попалась под горячую лапу. Братья даже могли набедокурить, но в том, как их выговаривала Мыша, слышалось: «Да, вы похулиганили и я вас ругаю; сами понимаете – так положено. А на самом деле я вас люблю».
Девочке так часто доставалось, что постепенно она поняла: не высовывайся, держись подальше, будь незаметней и тогда для тебя все обойдется. И девочка все чаще сидела в одиночестве, поглядывая на резвящихся братьев, которые с гиканьем проносились мимо нее с видом победителей. Надежды на хорошее отношение к ней таяли, а вместо них зашевелилась ненависть. И тогда в ответ девочка смотрела на всех свысока и, проходя мимо, бросала какие-нибудь едкие фразы:
— Чего это ты такой замурзанный? — И с усмешкой добавляла: — Что, не можешь аккуратно?
Это только усугубляло негативное отношение к ней. Так мир для нее становился все более враждебным.
В жизни племени она тоже не могла найти себе места. Когда в хозяйстве появлялись новые заботы и девочка вызывалась помочь, в ответ ее или отгоняли:
— Мала еще!
Или отмахивались, как от назойливой мухи:
— Ай, оставь, у тебя ничего не получится.
И с поникшей головой она плелась в свою каморку, ложилась на топчанчик и отворачивалась к стене. Обида и ненависть росли. Иногда их трудно было сдержать и, когда у кого-нибудь из братьев что-то не получалось, у нее вырывалось:
— Вот видишь, и у тебя не вышло! Не только у меня.
А если кому-то из них попадало, она радовалась:
— Так тебе и надо!
Это, конечно, было слабым утешением, потому что ощущение одиночества и ненужности усиливались.
Спустя месяц, когда мышата уже стали подростками, девочка заметила на правой лапке небольшое белое пятно в виде линии. Поначалу та была незаметна – так, всего несколько волосков. Но постепенно белых волосков становилось больше, и линия стала бросаться в глаза. В один день это заметила и Мыша и сделала дочери замечание:
— Чудненько: куда тебя опять занесло? Видишь – испачкалась!
Девочка подняла лапку и ответила, смущаясь, словно натворила что-то неприличное:
— Я не испачкалась. Это появилось недавно, — и с испугом посмотрела на мать; ее глазки увлажнились от подступивших слез. Она подумала: «Ну вот, опять ругать будет».
Мыша внимательно рассмотрела белое пятно и недовольно пробурчала:
— Только этого не хватало. В нашем роду таких пятен не было ни у кого.
Мыша была озадачена: «Как такое могло случиться?! Ладно, что девчонка — что ж теперь поделаешь, так она еще и с пятном! Вот угораздило!» – и разочарованно махнула рукой перед мордочкой дочери: «Еще одно пятно на моей репутации». Девочка отпрянула: этот взмах ей показался пощечиной.
— Одни неприятности с тобой! – разозлилась Мыша и поспешила уйти, прошипев в сердцах: — И избавиться от тебя не могу, и выгнать тоже – племя не поймет. Нет, ты заплатишь мне за это!
Она тут же прикрыла лапкой рот и украдкой огляделась: не подслушал ли ее крамольные слова кто-нибудь? Вокруг никого не было. Мыша облегченно выдохнула и вернулась к своим мыслям. «Нет, не дам я тебе спокойно жить – слишком много проблем у меня из-за тебя». Невольно стиснула зубы и проскрежетала:
— В порошок сотру! – и потрясла лапой, словно поклялась.
А девочку с тех пор так и стали звать – Пятнышко.
Поначалу ей часто говорили:
— Смотри – ты лапку испачкала!
Потом привыкли: росла девочка, увеличивалась и белая линия. Теперь часто, сидя в сторонке, Пятнышко рассматривала ее и поглаживала, недоумевая: «Почему линия есть только у меня, а у братьев – нет?».
Прошел еще месяц. Братьев стали готовить ко взрослой жизни: учили искать корм. Вместе со взрослыми мышами они много бегали по полям, залезали в амбары и дворы местных жителей. Пятнышко тоже пристраивалась и бегала вслед за ними. Постепенно они научились находить и приносить зерно, растения и другой корм. А еще Пятнышко наблюдала за взрослыми, занимающимися хозяйством мышами, и повторяла их движения. И если теперь, когда она предлагала свою помощь, ей недоверчиво говорили:
— Ты же не умеешь, — Пятнышко утверждала: — Нет, умею, — и демонстрировала свои умения.
Сначала взрослые мыши удивлялись:
— И когда ты успела научиться? Вроде тебя и видно-то не было.
И Пятнышко с гордостью отвечала:
— А вот научилась, — и про себя закончила фразу: «Потому что на самом деле я – молодец; и только вы это не замечаете».
Постепенно к этому привыкли и отношение к ней вернулись в старую колею.
Теперь ей поручали многие обязанности, которые она старалась выполнить как можно лучше.
Когда же в хозяйстве для Пятнышка работы не находилось, она увязывалась вслед за мальчишками: ей хотелось всем показать, что она смелая и умная девочка, много знает и умеет, и может принести пользу племени. Пятнышко приносила свою добычу и первым делом неслась к Мыши, с восторгом показывая:
— Мам, смотри, какая я молодец!
Но та принимала это как должное: мазнув по ее мордочке равнодушным взглядом, молча кивала в сторону кучи зерна – мол, положи туда.
Пятнышко растерянно относила добычу и, проходя мимо Мыши, приостанавливалась: может, та скажет ей что-нибудь? Она же видела, как за минуту до этого ее братья приносили корм и Мыша восхищалась ими:
— Чудненько! Какие вы у меня молодцы!
Но мать не глядела в ее сторону. Старший брат притормаживал у выхода, наблюдая за безуспешными попытками сестры, и, убегая, строил рожи: мол, что – не получилось?
Это происходило каждый раз, и каждый раз Пятнышко разворачивалась и, понурившись, уходила все с тем же немым вопросом: «Почему братьев хвалят, а меня – за то же самое – нет?». И не находила ответа. И в следующий раз снова старалась найти зернышки, надеясь: ну, на этот раз оценят наверняка. И снова надежды не оправдывались. И снова с потухшим взглядом, растерянная, брела в свою каморку: братьев хвалили, ими гордились, а Пятнышко как будто не существовала.
Она чувствовала себя никому ненужной и никак не могла это понять: «Мама, я же твоя дочка и тоже приношу пользу племени!». От непонимания она замыкалась все больше и больше, и, уже по привычке поглаживая белую линию на лапке, вздыхала: «Мир несправедлив!» — чувствуя, как еще один комочек обиды находил место в ее душе.
Обида и ненависть разъедали ее душу. Пятнышко стала чувствовать себя загнанным в угол зверьком, который вынужден обороняться от всех. Поддерживая себя, она шептала: «Ничего, я вам еще покажу!».
Поглаживание линии на лапке и погружение в свои мысли стало для нее привычным. В такие моменты Пятнышко грезила о том, как ее ценят, хорошо к ней относятся и тогда ей не нужно будет огрызаться. Она так далеко улетала в своих фантазиях, что часто не слышала, когда к ней обращались и говорили что-нибудь сделать. В такие моменты приходилось тормошить ее за плечо, чтобы очнулась:
— Ты что – не слышишь? Странная какая-то…
Прошел еще месяц. По мышиным меркам Пятнышко и ее братья стали взрослыми, и теперь им стали поручать серьезные дела. Она с воодушевлением устремлялась их выполнять с мыслью: «Наконец, меня оценят!»
Но когда Пятнышко показывала свою работу, это принимали равнодушно и тут же забывали:
— Сделала и сделала, ничего в этом особенного нет, теперь иди в свой угол и не мешай.
Она уходила, неприкаянно слонялась с места на место и спрашивала себя: «Почему меня никогда не хвалят?». Вопросы, не находя ответа, повисали в воздухе.
Это лето было дождливым и неурожайным. На полях было много луж, на дне которых утопали зернышки, плохо росли растения. В редкие солнечные дни поверхность земли не успевала просохнуть. Мышам приходилось туго: в поисках пропитания и пополнения запасов на зиму им приходилось уходить все дальше и дальше от жилища. И уже было неважно – идет ли дождь, пасмурно или солнечный день, каждое утро мыши одна за другой выходили из жилища, принюхивались и разбегались в разные стороны. К вечеру они возвращались сильно уставшие. Некоторые и вовсе не возвращались, попадая в лапы врагов.
Приближалась осень, а с ней – и необходимость как-то пережить зиму. Ожидались тяжелые времена и в племени нарастала нервная обстановка. Взрослые мыши все чаще собирались посовещаться: как верно распределить корм на зимний сезон. Склад с запасами корма тщательно запирали; рацион стал экономным. Пятнышко видела, как тяжело становится ее племени, и изо всех сил старалась помочь, выходя вместе с братьями на поиски пропитания.
Становилось все холоднее. Солнце появлялось все реже и его лучи уже не согревали почву. Все чаще небо закрывалось облаками и шел холодный дождь; по ночам землю схватывали заморозки. Десант мышей выходил каждое утро, но добывать корм становилось все труднее: в холодную осеннюю почву зернышки и остатки растений вмерзали и их трудно было выцарапывать; при этом иногда даже трескались или ломались коготки, и нужно было время, чтобы они зажили.
Пятнышко это не пугало. Каждое утро она рано вставала и стремглав бежала в поле. Зернышки и растения попадались все реже; бегать приходилось все дальше, да и хищники тоже не дремали – им теперь легче было заметить ее на голом поле. Пятнышко боялась, но отгоняла эту мысль и бежала – она могла помочь племени выжить, и это придавала ей храбрости.
Как только удавалось найти зернышко, она прятала его за щеку и бежала по той части поля, где еще не была, в надежде найти еще что-нибудь. На обратном пути она думала: «Сегодня точно скажут, что я молодец».
Но мышам опять было не до нее: они деловито складывали ее добычу и ничего не говорили. И опять Пятнышко уходила в недоумении: «Я столько делаю, почему это никто не ценит?».
Потом начинала оправдывать их: конечно, сейчас тяжелые времена, им не до меня. А потом снова думала: «Ладно, в этот раз не оценили; уж в следующий раз-то точно похвалят», и с этой мыслью снова бежала в поле. Правда и в следующий раз ничего не менялось; ее зернышки принимались как должное, хотя ее братьев хвалили и за меньшее. Вместе с непониманием в ней копилось недовольство. Мир для нее становился все ỳже и мрачнее, как самая дальняя каморка, куда она уходила, чтобы согреться и отдохнуть.
Шло время. Снег все чаще засыпал поле и обнаружить зернышки или растения было верхом удачи. А когда снег завалил входы в жилище, выходить на поле и вовсе стало невозможно. Племя перешло на режим строгой экономии – в ход пошли запасы. Но, по-прежнему, когда солнце растапливало снег и выходы из норки открывались, Пятнышко выбегала на поиски корма. К вечеру Пятнышко так уставала, что валилась с лап на свою соломенную постель, и, едва уронив голову, мгновенно засыпала.
Многие мыши заболевали и оставались в жилище, а Пятнышко продолжала искать корм. Когда она возвращалась и пробегала мимо заболевших, порой слышала:
— Где ты так долго бегаешь? Не видишь – мы голодаем.
Пятнышко недоумевала: «Я и так делаю, что могу!», — и снова выбегала в поле.
Однажды она увидела голубя. На шоссе, где в обе стороны быстро проезжали машины, он метался на середине дороги, стараясь не попасть под колеса. Пятнышко завороженно следила за его бегом по кругу и мысленно кричала ему: «Взлетай!».
Минуты бежали, а он продолжал бегать, не видя прохода между машинами и почему-то не взлетал. Пятнышко подумала: «Может быть, и я так бегаю по кругу? С радостью вызываюсь сделать что-то в надежде услышать похвалу, а в ответ получаю равнодушие и ощущение ненужности. Разочаровываюсь до отчаяния, а когда обо мне вспоминают, снова надеюсь. Одно печально: вспоминают, только когда я им нужна». Она поежилась.
«На самом деле меня просто используют». Холод пробежал по спине. «Даже спасибо не говорят», — и пнула подвернувшийся камешек.
«Может быть, и я – как этот голубь: бегаю по кругу вместо того, чтобы взлететь?» — искрой взметнулась мысль. «Взлететь. Как? Даже голубь забыл, что он – птица. Или не мог?…». Пятнышко поморщилась: что-то больно закололо в сердце.
В этот день на небе не было ни облачка. Утром пригрело солнце, отражаясь от покрытого коркой снега со льдом поля. Пятнышко высунула носик из норки, понюхала воздух, осмотрелась и направилась в сторону леса. Она быстро бежала и молилась: «Хоть бы никто меня не заметил на белоснежном поле».
Добежав до кромки леса, она обследовала ближайшую территорию, нырнула под шапку снега, прикрывавшую холмик с засохшей травой, и обнаружила там никем не тронутую упавшую ветку рябины с замерзшими ягодами.
— Как мне повезло! — обрадовалась Пятнышко. Схватила зубами ветку и полетела обратно, словно у нее появились крылья.
Пока она бежала по лесу, появились тучи, за которые спряталось солнце. Небо потемнело, поднялся сильный холодный ветер, порывами круживший снег и с размаху бросавший его оземь. Да и мороз, почувствовавший волю, не на шутку разгулялся.
Пятнышко, выбежав в открытое поле, тут же это почувствовала: мелкие льдинки поднимались, закручивались и налетали на нее, впивались в ее шкурку, подтаивая у разгоряченного бегом тела и постепенно застывали меж волосков. Снег накрывал ее своей шубой и утяжелял движения.
Бежать становилось все труднее. К тому же она часто проваливалась в небольшие углубления в снежно-ледяном покрове, с трудом выкарабкиваясь оттуда. Пятнышко подбадривала себя: «Вот молодец, еще немного пробежала, значит, до дому осталось меньше».
Ее лапки царапали затвердевший снег. Порой он пробирался меж когтей и застывал там, причиняя Пятнышке боль и мешая бежать. Ушки замерзали от порывов ледяного ветра со снегом, и она старалась прижать их к голове.
Ветка с ягодами была тяжелой и ее трудно было удерживать в зубах. От ветра она то загибалась вверх, то опускалась и больно ударяла по мордочке Пятнышка, то пыталась вырваться с очередным порывом ветра, и тогда Пятнышко останавливалась, разворачивалась спинкой к ветру и удобнее прикусывала ветку острыми зубками. Снова разворачивалась против ветра и бежала, бежала, бежала… В ней жила неистощимая надежда: «Уж теперь-то точно оценят – в такую непогоду я принесла целую гроздь рябины! Неслыханная удача!».
Приближаясь к жилищу, Пятнышко воображала, как Мыша всплеснет лапками, бережно возьмет у нее ветку с ягодами, оледеневшую на ветру и покрытую шапкой снега; со слезами восхищения и благодарности взглянет на Пятнышко и скажет: «Доченька, чудненько! Ты такая молодчина!». Осторожно положит ветку в сторону, протянет к ней лапки, чтобы обнять и прижать к себе. И Пятнышко почувствует биение ее сердца, теплое тело, которое начнет отогревать ее замерзшее тельце. И это будет великим и столь долго ожидаемым счастьем!
Пятнышко даже остановилась. Но, почувствовав, как холод проникает под шубу из покрывшего ее снега и она замерзает, снова пустилась в дорогу.
Наконец, Пятнышко добралась до дому. Едва стряхнув со шкурки снег, понеслась по коридорам к складу, где последнее время собирались здоровые мыши. Они перебирали запасы, выявляя подгнившие, очищали их и переносили в другое помещение. Корма становилось все меньше, а зима была в самом разгаре.
Навстречу ей попались братья. Увидев ее с веткой рябины в зубах, старший брат остановился и присвистнул:
— Ну, ты, мать, сильна…!
Пятнышко задержала на нем свой взгляд – не издевается ли, как обычно? Вроде нет. Подняла горделиво голову и произнесла, не выпуская из зубов ветку:
— Вот так-то! – пристукнула хвостом и побежала дальше.
В помещении было довольно прохладно. Мыши напевали печальную песню. Увидев Мышу, Пятнышко подбежала к ней, взяла ветку в лапы и с благоговением протянула свой дар, доставшийся с таким трудом:
— Вот, смотри, что я принесла!
Мыша взяла ветку, рассмотрела ее, скривила мордочку и разочарованно протянула:
— Ой, да они замерзшие. — Подумала, вздохнула и добавила: — Ладно, чудненько: как никак хоть какой-то корм, — и бросила отдельно – оттаивать.
Пятнышко все это время стояла, не шелохнувшись, и ждала: вот сейчас Мыша к ней повернется и скажет те самые заветные слова….
Мыша действительно к ней повернулась и, поморщившись, произнесла:
— Чего стоишь? Иди, займись чем-нибудь полезным. Застыла тут.
Пятнышко оцепенела. Ей даже показалось – она оглохла, потому что видела – мыши, как и раньше, продолжали шевелить губами. Только Пятнышко ничего не слышала.
Она прижала лапками ушки к голове, убрала лапки и снова прислушалась. Нет, звуки не появились. Тишина сдавливала голову обручем.
Пятнышко отмерла, снова прижала лапки к ушам и медленно побрела, не замечая, как дрожит промерзшее маленькое тельце то ли от ледяных слов матери, то ли от душевной боли. Хвостик тащился за ней, как повисший в безветренную погоду флаг. Пока она шла, слух постепенно возвращался.
Пятнышко отправилась к отцу в надежде, что тот увидит ее — такую промерзшую, несчастную — и скажет:
— А, дочурка, иди ко мне.
Усадит рядом, прижмет к себе, отогреет и Пятнышко почувствует себя в безопасности и тепле.
Но вместо ожидаемого Мышь рявкнул:
— Ступай, не мешай. Видишь – я отдыхаю; не до тебя сейчас.
И отвернулся, тут же забыв о ней.
Пятнышко застыла, потом, тяжело вздыхая, поплелась, слыша вслед:
— И не вздыхай мне тут.
Отчаяние охватило ее; сердце сжалось от невыносимой боли. Она остановилась и прислонилась к стенке.
Слез не было – они заледенели внутри нее. В голове стоял гул.
Пятнышко как сомнамбула побрела, ничего не видя вокруг и натыкаясь на стенки коридора при поворотах.
Доплетясь до своей каморки, кулем свалилась на подстилку, медленно свернулась калачиком и уставилась в одну точку.
«Почему? Почему?!» — непрерывно бился в голове вопрос. «Чем я хуже братьев? Тем, что я родилась девочкой?» — от возмущения ее хвостик задёргался. «Так я – такая же мышь, как и вы все! С такими же лапками», — она осмотрела их, словно хотела убедиться в этом, — «мордочкой», — потрогала ее, — «телом, хвостиком». Потом встрепенулась: «Только пятнышко у единственной меня». Были бы силы – показала бы невидимым оппонентам язык.
В ответ поплыли обрывки услышанных когда-то фраз: сожалеющая — «чего вы хотите, не повезло – девочкой родилась»; сочувственная — «ей не позавидуешь: нежеланный ребенок – кому он нужен?»; снисходительная — «теперь ничего не поделаешь, пусть живет…». Каждая фраза острыми льдинками впивалась в нее, причиняя физическую боль.
«Никому я не нужна», – обреченно думала Пятнышко. «Что бы я ни делала, меня для них как будто нет. Умру, так никто, наверное, и не заметит…». Застывшие кристаллы слез кололи ее в сердце.
Ей стало жалко себя: «Может, я напрасно стараюсь угодить? Может, напрасно надеюсь, что кто-то оценит меня?».
Пятнышко сильнее обхватила себя лапками, прижала хвостик ко все еще дрожащему тельцу; уткнулась в соломенную подушку и тут слезы оттаяли и безостановочно покатились по мордочке. Она завыла, гася вой в подушке. Перед глазами поплыли воспоминания: как искала корм в заморозки; как трудно было выковыривать из замерзшей почвы зернышки; как страшно было, когда слышались взмахи крыльев птиц; как замирала, чтобы ее не заметили хищники…
Она припомнила, что никто ни разу не поинтересовался: «Каково тебе, девочке, добывать корм?». Никто ни разу не сказал: «Спасибо! Тяжело тебе было, наверное? Но ты – молодец!». Как будто это была не она, а тень…
«Заслуживай, не заслуживай – результат один: тебя не признают», — всхлипывала Пятнышко. – «Я что – прошу невозможного? Всего лишь похвалить. Это для вас много?».
Слезы текли одна за другой — ей было очень жалко себя. Она повернулась на другой бок и незаметно для себя провалилась в глубокий сон.
Пятнышко пролежала, изредка поворачиваясь, больше суток. Открыла глаза, медленно потянулась. Застоявшаяся кровь побежала по телу быстрее, выводя из сонного состояния.
Она спустила лапки на пол, встала, слегка пошатнувшись от слабости. Попыталась разгладить свалявшуюся и изрядно помявшуюся за это время шкурку, но та не поддалась.
Голод напомнил о себе урчанием в животе. Пятнышко потихоньку выбралась из каморки и, иногда прислоняясь к стенкам коридоров, двинулась в сторону склада с едой.
Ей выдали зернышко, и она побрела обратно. Проходя мимо бывшего склада, куда первоначально складывали и ее добычу, приостановилась. Выемки склада были пусты.
Пятнышко задумчиво смотрела на них: у нее было ощущение, что она долго и сильно болела. Горе вылилось со слезами отчаяния и опустошило ее, как безжалостная зима — этот склад. Она присела на земляной выступ и стала неторопливо грызть зернышко, глядя на пустую каморку.
«Может быть, пора разобраться и разложить по полочкам: что я делаю не так?». В задумчивости она потерла носик.
«Я предлагала свою помощь по хозяйству», — она загнула коготок, — «меня отгоняли. Как братья, я ходила искать корм», — загнула второй коготок, — «это не ценили. Получается: что я ни делаю – все плохо, все не так?». Она вздохнула, снова потерла носик и подперла голову лапками.
«Когда меня просили о чем-то, я старалась сделать это как можно лучше, чтобы меня полюбили, как любят моих братьев. Сколько раз уже это было! Сама себе удивляюсь», — покачала головой Пятнышко и повела усиками. Потом резко подняла голову и ее миндальные глазки заблестели.
— Я поняла! Каждое найденное зернышко я несла как дар. Я вкладывала его в «коробку» надежд на похвалу, «обвязывала» красивым красным бантом ожиданий на признание моих заслуг.
Пятнышко не заметила, что произнесла эти слова вслух, и они эхом забились о стенки пустого помещения. И тут же сникла:
— Разве это плохо? – в вопросе слышалось отчаяние.
— Плохо, плохо, – ответило ей эхо.
— Когда ждешь чужой оценки, вручаешь себя другим. Ты становишься похожа на пластилин: из тебя можно вылепить, что угодно; или скомкать и выбросить, – услышала она голос.
От этого ответа шерстка у Пятнышка встала дыбом.
— Скомкать и выбросить. Ну как так можно? Я же живая! — хвост в негодовании забился о пол. И тут она вспомнила давние слова старшего брата:
— Ты какая-то… — он пытался подобрать слова. — Без стержня, что ли; никакая, словом. Все мечешься, бегаешь, суетишься.
— А какой можно быть, если тебе все время показывают, что ты ничего не стоишь; что тебя, по сути, нет?!
Вопрос когтями вонзился в сердце. Пятнышку показалось, что не может дышать. Она прижала лапку к сердцу, чтобы то не остановилось, и подождала, пока успокоится.
— Может быть, я и металась потому, что хотела понять — кто я.
— И ты искала себя в оценках других? – прозвучал безжалостный ответ.
Она вздрогнула, как будто ее ударили.
«Ради признания я соглашалась на все: я и это могу; и то – тоже. А хотите, я еще то-то сделаю? Вам еще и это нужно? Мне, конечно, уже тяжело, но я не могу отказать. Если никто, кроме меня, не может сделать, что ж, я постараюсь». Пятнышку даже стало плохо; она вытерла появившуюся испарину.
— Значит, как ни старайся, сколько ни делай, любви и признания получить не можешь?
— Не можешь, — бесстрастно зазвенело эхо.
— Ты приносила дары, которые нужны больше тебе, чем им. — Голос ее надежд замолчал, потом добавил: — Заслуживать чью-то любовь — бессмысленная задача: невозможно заставить кого-либо полюбить тебя.
Эти слова добили Пятнышко.
— Вы хотите сказать, что я сама во всем виновата? – робко возразила она. По стенам рикошетом забегало: виновата, виновата, виновата.
Ее взгляд упал на белую линию на лапке. «Стержень, говоришь…?».
Пятнышко взглянула на пустые полки и «увидела» разноцветные коробки, в которых «приносила» дары.
— Дары принимали, а коробки моих надежд отбрасывали, как никому не нужные упаковки. Вот они – валяются смятые, перекошенные, покореженные… Совсем как я.
— Да, надежды всегда красивы, — насмешливо отозвался голос. — Пока не разобьются о реальность.
— А дары – это то, что получают без оплаты, даром. Поэтому и цена им – никакая, — Пятнышко сделала неожиданный для себя вывод и поперхнулась. Появилась злость.
Она схватила коробки, побросала на землю и стала рвать когтями и зубами, притоптывая при каждом слове и с ненавистью приговаривая: «Вот вам. За всю мою боль». Пятнышко выплескивала все, что накопилось за эти месяцы.
Запыхавшись, она остановилась и оглядела поле битвы. Весь пол и полки были усеяны бумажными клочками – все, что осталось от ее надежд.
— Вот вам, — еще раз повторила она и подфутболила их, закончив этот дикий танец. Клочки взлетели и медленно опустились, как будто умерли. Но что-то внутри продолжало царапать ее.
— Погодите, — пригрозила она им, – это еще не все.
Пятнышко собрала невидимые кусочки коробок – останки тщетных надежд, зажгла большую свечу и медленно, растягивая удовольствие, обошла бумажный могильный холмик, поджигая его.
Взвился костер. Языки пламени с жаром набрасывались на каждый кусочек растерзанных надежд. Они корчились, вспыхивали и оседали. Их танец был похож на те муки, которые пережила Пятнышко.
Она смотрела то на костер, то на стенку, на которой тенями выплясывал ее ад, и чувствовала свою власть над ними. Сила огня проникала в нее, переплавляясь во внутреннюю силу; и, чем больше сгорали несбывшиеся надежды заслужить любовь и признание, тем сильнее чувствовала она себя. В огне рождался ее стержень. Спинка распрямилась, голова поднялась.
Постепенно огонь поглотил жертвы, отданные ему на растерзание, и утих. На земляном полу остался только пепел.
Пятнышко «собрала» его и безо всякого сожаления понесла его к выходу из жилища. Мимо нее пролетела, визжа, орава малышей, чуть не сбив ее с лап.
Уже начал подтаивать снег; в жилище залетали порывы теплого весеннего ветерка. Весна вдохнула во все новую жизнь.
Мышиное племя повеселело – они пережили тяжелую зиму. Скоро появятся новые стебельки, листики и растения; можно будет достать из помягчевшей почвы перезимовавшие зернышки.
Мыши бегали по жилищу, очищали его от старых загрязненных стебельков и растений, собирали отслужившие свое прошлогодние листья и все это вытаскивали наружу.
Пятнышко отошла подальше от норки и подняла вверх лапки. Ветер поиграл с потоками воздуха, сдул с ее ладошек невидимый пепел и развеял над полем.
Пятнышко закрыла глаза. Ветер-шалун потерся о ее шкурку, пробрался меж волосков. Вышедшее из-за облаков солнце пробежалось по Пятнышку лучами, играя в прятки с ветерком. Они словно спрашивали ее: «Как ты?».
Пятнышко развела лапки в стороны, глубоко вздохнула и протяжно пропела:
— Хорошо-то как!
Ветер прислушался к песне и подхватил ее, унеся вдаль.
Из норки вышла Мыша. Постояла, подышала свежим воздухом и, зажмурившись, протянула:
— Чудненько!
Потом заметила Пятнышко и спросила:
— А ты чего здесь, почему не на «охоте»?
Пятнышко отметила ее тон – то ли снисходительный, то ли презрительный. Стержень внутри нее зазвенел: «Я здесь!». Она прислушалась к себе и поняла: в ней не дрогнула струна старания бежать и заслуживать. С удовольствием посмотрела на свое пятнышко, повертела лапкой, словно разглядывала драгоценность, потянулась и, не торопясь, произнесла:
— Не женское это дело.
Мыша, не ожидавшая такого ответа, так и осталась стоять перед входом.
Пятнышко повернулась и, напевая себе под нос и пританцовывая, зашла в жилище.
Из норы вышел Мышь и, провожая Пятнышко взглядом, с удивлением заметил:
— Смотри-ка, а дочь-то у нас красавица! Совсем взрослая стала.
Весенний ветер потрепал родителей за шкурку, залетел в норку, прогулялся там, освежая все после долгой и трудной зимы. Погладил Пятнышко по щеке. Она в ответ улыбнулась ему – для нее это был ветер перемен.
